ttdz_000_548 Zykov Mikhail Зыков-реф-Петкевич ФК Судьба человека
Зыков М.Б. Жизнь Тамары
Петкевич. – Реферат: Петкевич Т.В. Жизнь – сапожок непарный. В двух частях. Кн.
1. – СПб.: «Балтийские сезоны», 2010. – 504 с. Илл. ISBN 978-5-903368-44-0
ОТ
АВТОРА: Первая книга охватывает
1920-1952 годы (жизнь семьи, учеба, арест отца в 1937 году, мой арест в 1943-м,
когда мне было двадцать два года,
следствие, суд, осуждение на семь лет лишения свободы по статье 58-10, часть 2,
годы неволи, освобождение). В 1956 году
была реабилитирована «за отсутствием состава преступления». В 1959-м вернулась
в Ленинград (с. 5). Начала писать. К этому толкала отчаянная, сводившая с ума
потребность отыскать хоть какую-то логику в «великом эксперименте», понять, во
имя чего были отняты и сломаны жизни у такого множества людей. Не уложив этого в
голове и в сердце, трудно было существовать и в житейском, и в космогоническом
пространстве. Рукопись пролежала без движения 20 лет – с 1973 по 1993 год (с.
6).
Глава 1. Начало 1920-х. Петроград.
Я
родилась в 1920. В том же году родители переехали в Петроград (с. 7) (с. 8-9).
В дом часто приходили гости. Из разговоров взрослых я усвоила, что бедных людей
скоро совсем не будет, все будут жить одинаково хорошо, дома будут строиться
по-новому: привезут много земли, на крышах домов посадят цветы и деревья, соорудят
бассейны. Хозяйкам не нужно будет готовить обеды – за них это сделают
фабрики-кухни. Но самым замечательным из всего должны будут стать детские сады
... В кадках - пышные растения, везде
зелень и ещё аквариумы, в которых будут плавать диковинные рыбки ... Дети сыты
и одеты. Родители за них спокойны, свободны и потому каждый вечер ходят в кино.
Кино, разумеется, бесплатное (с. 10) (с. 11-14).
Став взрослой, я поняла, что была
несвоевременным ребенком. Больше всего в детстве я боялась, что меня отдадут в
приют (с. 15). На летние месяцы мы с мамой выезжали в Белоруссию, где жили
папины родственники (с. 16). В старом одиноком именни вместе с розами цвела
какая-то потустороння прекрасная жизнь, оставшаяся в моем сердце на всю жизнь
(с. 17). Имение Пучково принадлежало до революции помещику Шишкину,
содержавшему в Петербурге Малый театр. В имение он приезжл с
артисткой-цыганкой, которую любил (с. 18) (с. 19). В деревне самым поэтичным
летним праздником был, конечно, Иванов день – день Ивана Купалы. Девушки плели
два венка, бросали их в озеро и жадно следили, соединит их или разведет вода.
Если соединит – быть замужеству, а нет – так в этом году ему не случиться.
Праздник, однако, разгорался к ночи. Считалось, что в эту ночь цветет
папоротник, и тот, кто увидит его цветущим, найдет клад. Искали ...
И вдруг в деревне Попадино все
изменилось – приехали люди, которыми руководил мой отец, начальник золотого
фонда Петрограда, - государство реквизировало церковное золото. В деревне перепуганно и гневно шептали: «Грех-то
какой!». Боязливо крестясь, вещали: «Бог накажет! Кощунство!». Людей, забиравших золото,
называли «антихристами». Среди них был мой отец, принимавший участие в описи.
Чуть позже в моё девятилетнее сознание вкатились еще два более тяжеловесных и
беспощадных слова: «раскулачивание» и «ссылка» (с. 20).
Менялось многое и в городе. Примерно с
1926-1927 годов полупустой Петроград интенсивно превращался в перенаселенный
Ленинград. Началось «уплотнение». В нашу
шестикомнатную квартиру одна за другой вселялись семьи с ордерами на площадь. И
вскоре за нами остались только две комнаты. Каждый из новых жильцов
устанавливал на кухне свой стол. Став центром, кухня превратилась в говорливое
и шумное место, гле тугим огнем гудели примусы, чадили керосинки. Наша квартира
стала коммунальной (с. 21).
В 1927 году у меня появилась сестра,
Галя. Спустя три года – еще одна сестра, Рената. В семье стало хлопотнее,
теснее, но и уютнее. Вдруг мой папа исчез. Какой-то человек на улице «опознал»
в нем царского офицера, и папу арестовали. Посадили его в тюрьму на
Шпалерной. Спустя несколько дней маме
разрешили свидания; она брала с собой и меня. На выяснение ошибки ушло около
месяца. После выхода из тюрьмы папа был переведен на другую работу. Вскоре он
был направлен «на раскулачивание» в Сибирь. Из разговоров окружающих
явствовало, что «классовая схватка» в деревнях перерастает в настоящее
сражение: «кулаки убивают из-за угла, могут сжечь живьем». В самый разгар таких
пугающих разговоров отец и уехал. Пробыл отец в Сибири около года и вернулся
оттуда каким-то другим, совсем замкнувшимся. В те годы он жил сложной
внутренней жизнью, разрываясь между велениями партийного долга и простой
человечностью (с. 22).
То и дело в родительских разговорах
стало возникать слово «чистка». Вкус к доламыванию старого быта искал себе
продолжение в новых формах разрушения (с. 23). В 1927 году я пошла в школу. Прежняя система
обучения в тот период подвергалась пересмотру. Вводились новации: то один
преподаватель должен быд вести все предметы («комплексная система»), то
опробовался «бригадный метод», при котором спрашивали одного ученика, а отметки
ставили всей бригаде: класс был разбит на несколько бригад. В класс приходили
педологи, на какие-то доли секунды разворачивали перед нашими глазами цветные
таблицы, пёстрые плакаты, рисунки с кольцами и треугольниками. По памяти мы
должны были воспроизвести количество предметов, цвет, форму и расположение.
Знаний я из этой школы вынесла немного. Больше, чем учителя, запомнились
вожатые в юнгштурмовках (с. 24).
Социальное положение отца тем временем
заметно изменилось. Как сказали бы теперь, он «выпал из номенклатуры». По
каким-то частным вопросам он имел особое мнение, часто его высказывал и стал
«неудобным и неугодным». Тогда бытовало выражение «бросать на прорыв». Отца по
партийной линии и стали «бросать» на хозяйственно-административную работу то в
одно, то в другое место (с. 25). Всей семьей мы ездили с ним. Я открыла для
себя мир книг и поглащала их одну за другой. Меня безмерно также волновала
музыка – её я слушала по радио (с. 26). В 14 лет я пережила тяжелый душевный
кризис. Думала о самоубийстве – жить было незачем. Но в школе я числилась в лучших ученицах. Каждый
год меня в школе выбирали или председателем отряда, или председателем класса.
От мальчиков я получала записки с объяснениями в любви. Сама не влюблялась (с.
27).
1 декабря 1934 года – день убийства
С.М. Кирова – застало отца дома. Меня послали за газетой. На мои 14 лет
пришлось реально задевшее сознание политическое убийство. При вступлении в пионеры, произнося текст
торжественного обещания: «Я, юный пионер Союза ССР, торжественно клянусь
бороться за дело рабочего класса», я ощутила ужасный испуг и стыд. Тепрь, после
убийства Кирова, на вопрос отца: «Ты готова вступить в комсомол?» - пылко и
чистосердечно ответила: «Да!» Готовность
совершать полезное и угодное Родине
переполняла меня. В Василеостровском райкоме комсомола я без запинки ответила
на вопросы о международном положении, назвала фамилии наркомов, и мне
торжественно вручили комсомольский билет. В школе мы выпускали стенгазеты,
клеили, рисовали, перепичывали, вывешивали. Вместе совершали экскурсии в музеи,
прогулки по городу, останавливались у памятников, у мемориальных досок. Часто
ходили в театр. После «Маскарада» Лермонтова я навсегда заболела театром (с.
28).
На диспутах «О любви и дружбе» я
отстаивала веру в великую любовь и великую дружбу. Как делегата меня стали
посылать на районные и городские конференции. 7 ноября 1936 года стояла на
трибуне и приветствовала городской парад и демонстрацию. Они закрепились в моей
памяти как зримый образ мощи, согласного и радостного единства людей. Начались
события в Испании. Мне очень понравились слова Долорес Ибарури «Лучше умереть
стоя, чем жить на коленях». В Испанию уезжали мужчины-идеалы, мужчины-герои. Я была влюбленаи в этих
героев. Ленинградские семьи охотно разбирали смуглых ребятишек, прибывших из
Испании. И это также было прекрасно, человечно и празднично. Да, все мы,
живущие на земном шаре, - одна семья, победа
Народного фронта не за горами. Меня волновала мысль, что,
оказывается, и сегодня, сейчас – а не только в легендарные времена Жанны д’Арк
– можно совершать великие подвиги, геройски сражаться и погибать за идеалы
свободы и (с. 29) братства.
Газеты и радио были непререкаемым
авторитетом. Вера в газету равнялась безаговорочной вере в Правду и
Справедливость, а ими – и только ими – вымерялась жизнь. Впрочем, на
безоблачное восприятие общественной жизни иногда наползал мглистый туман.
Однажды в праздик самолет над городом сбрасывал листовки. Я подобрала и прочла:
«И тот, кто сегодня не с нами, - тот против нас!». Слова резанули меня огульной
недобротой (с. 30).
Мне было уже 16 лет, когда в школе
разрешили на вечерах танцевать. До этого запрещалось. А тут вдруг объявили, что
на школьном вечере будут не только танцы, но и вовсе - маскарад (с. 31). Но, - получилась ссора с
папой, на маскарад он меня не пустил. Я вся была в слезах (с. 32) (с. 33).
Когда-то папа стал пить. Почему? Мама
разъяснила, что у папы сейчас такая проклятая должность. Начальник
строительства. Однажды папа поднял руку на маму, ударил её, на ходу выбросил из
тарантаса. Я возненавидела его (с. 34-37). Вокруг по стране шли политические
процессы. Однажды слово «враг» приблизилось к нашей семье: в Москве арестовали
фронтового друга родителей. Отец был подавлен арестом друга. Мысль о том, что в
разладе «с партией и народом» могут оказаться и мои родители, мне, понятно, в
голову не приходила и не могла прийти (с. 38) (с. 39-41). В пятницу 22 ноября
1937 года узнала, что арестовали отца (с. 42). Телефонистка с папиной работы
рассказала маме, как ночью пришли за папой, как делали обыск, как папа, по
словам понятых, в несколько минут стал весь белый – поседел на глазах. Когда
его уводили, сестренки бежали за ним до станции. Их отгоняли, но они все бежали
за ним и плакали. Телефонистка подобрала их и до утра продержала у себя. Я
вдруг поняла, почувствовала, как сильно я любила своего сурового, безупречно
честного отца. Папу посадили 23 ноября 1937 года. Мы сразу оказались в полной
изоляции (с. 43). Мы с мамой переехали в Ленинград.
Глава вторая. Со
дня папиного ареста я стала именоваться «дочерью врага народа». Это была, так
сказать, моя первая политическая кличка, полученная от Времени. В школе меня
перестали вызывать на уроках. Буквально через пару недель после папиного ареста
меня вызвали на бюро комсомольского комитета (с. 45). Мне сказали, что я должна
публично отречься от отца – «врага народа». Я отказалась. Через несколько дней
состоялось комсомолькое собрание. Мне опять преложили отречься от отца. Я
отказалась. Лес рук. Из комсомола исключили (с. 46). На нервной почве у меня
отнялись ноги. В наш дом вошла нужда.
По приезде в Ленинград стали искать
папу (с. 47) (с. 48). Он оказался в тюрьме на Шпалерной (с. 49) (с. 50-52). Папу сослали в Магадан. На 10 лет. Без права
переписки. Так порешила «тройка» (с. 53) (с. 54). Родственников осужденных из
Ленинграда выселяли. На освобождавшиеся квартиры охотники находились тут же.
Чаще всего это были следователи и работники НКВД. Нередко хорошая квартира сама
по себе являлась прямым поводом для высылки семьи арестованных (с. 55). Со дня
на день и мы ожидали повестки на
выселение (с. 56). В Магадане в лагере, где находился отец, все заключенные
значились под номерами. На ночь бараки запирались на замок (с. 57). В стране
никаких правовых норм вообще не существовало. В конце 1938 года меня вызвали в
райком комсомола, где раньше отняли мой комсомольский билет. Теперь преложили
забрать билет обратно (с. 58). Я отказалась забрать. Все вокруг сочли меня
сумасшедшей. Но только согласие собственных чувств с собственными поступками
давало мне ощущение правоты и свободы (то есть она руководствовалась
чувственным абстрагированием и духовными ценностями, - МБЗ) (с. 59) (с. 60).
После школы поступила в Первый государственный институт иностранных языков (с. 61) (с. 62-77).
Началась финская война (с. 77). И скоро
кончилась (с. 78). Однажды чтец Яхонтов назначил мне свидание. У Медного всадника. В 12 часов
дня. Знакомство продолжилось (с. 79). Яхонтов оставлял мне билеты на свои
концерты (с. 80). Уезжая в Москву, Яхонтов просил меня писать ему. Все вокруг
меня считали очень красивой. Я готовилась к тому, что полюблю кого-то –
красивого, умного, тонкого (с. 82). Предложения о замужестве сыпались со всех
сторон. Мама от горя и нищеты начала
пить, продавая все вещи из дома (с. 83). Я не могла даже помыслить, что можно
выйти замуж не любя (с. 84) (с. 85-91).
Глава третья.
И НА ЭТОМ Я ВЫНУЖДЕН РЕФЕРИРОВАНИЕ ПРЕРВАТЬ: ТОЛЬКО ЧТО ПРИШЛО СООБЩЕНИЕ ПО ИНТЕРНЕТУ О
ЗАКОНЕ ОБ АНТИРОССИЙСКОЙ ПРОПАГАНДЕ С СООТВЕТСТВУЮЩИМИ ЖЕСТОКИМИ НАКАЗАНИЯМИ.
До встречи в России завтра.
.gif)
