ttdz_000_548   Zykov Mikhail   Зыков-реф-Петкевич  ФК Судьба человека

Зыков М.Б. Жизнь Тамары Петкевич. – Реферат: Петкевич Т.В. Жизнь – сапожок непарный. В двух частях. Кн. 1. – СПб.: «Балтийские сезоны», 2010. – 504 с. Илл. ISBN 978-5-903368-44-0

ОТ АВТОРА:  Первая книга охватывает 1920-1952 годы (жизнь семьи, учеба, арест отца в 1937 году, мой арест в 1943-м, когда мне было  двадцать два года, следствие, суд, осуждение на семь лет лишения свободы по статье 58-10, часть 2, годы неволи, освобождение). В 1956 году  была реабилитирована «за отсутствием состава преступления». В 1959-м вернулась в Ленинград (с. 5). Начала писать. К этому толкала отчаянная, сводившая с ума потребность отыскать хоть какую-то логику в «великом эксперименте», понять, во имя чего были отняты и сломаны жизни у такого множества людей. Не уложив этого в голове и в сердце, трудно было существовать и в житейском, и в космогоническом пространстве. Рукопись пролежала без движения 20 лет – с 1973 по 1993 год (с. 6).

Глава 1. Начало 1920-х. Петроград.

Я родилась в 1920. В том же году родители переехали в Петроград (с. 7) (с. 8-9). В дом часто приходили гости. Из разговоров взрослых я усвоила, что бедных людей скоро совсем не будет, все будут жить одинаково хорошо, дома будут строиться по-новому: привезут много земли, на крышах домов посадят цветы и деревья, соорудят бассейны. Хозяйкам не нужно будет готовить обеды – за них это сделают фабрики-кухни. Но самым замечательным из всего должны будут стать детские сады ... В кадках  - пышные растения, везде зелень и ещё аквариумы, в которых будут плавать диковинные рыбки ... Дети сыты и одеты. Родители за них спокойны, свободны и потому каждый вечер ходят в кино. Кино, разумеется, бесплатное (с. 10) (с. 11-14).

         Став взрослой, я поняла, что была несвоевременным ребенком. Больше всего в детстве я боялась, что меня отдадут в приют (с. 15). На летние месяцы мы с мамой выезжали в Белоруссию, где жили папины родственники (с. 16). В старом одиноком именни вместе с розами цвела какая-то потустороння прекрасная жизнь, оставшаяся в моем сердце на всю жизнь (с. 17). Имение Пучково принадлежало до революции помещику Шишкину, содержавшему в Петербурге Малый театр. В имение он приезжл с артисткой-цыганкой, которую любил (с. 18) (с. 19). В деревне самым поэтичным летним праздником был, конечно, Иванов день – день Ивана Купалы. Девушки плели два венка, бросали их в озеро и жадно следили, соединит их или разведет вода. Если соединит – быть замужеству, а нет – так в этом году ему не случиться. Праздник, однако, разгорался к ночи. Считалось, что в эту ночь цветет папоротник, и тот, кто увидит его цветущим, найдет клад.    Искали ...

         И вдруг в деревне Попадино все изменилось – приехали люди, которыми руководил мой отец, начальник золотого фонда Петрограда, - государство реквизировало церковное золото. В  деревне перепуганно и гневно шептали: «Грех-то какой!». Боязливо крестясь, вещали: «Бог накажет!  Кощунство!». Людей, забиравших золото, называли «антихристами». Среди них был мой отец, принимавший участие в описи. Чуть позже в моё девятилетнее сознание вкатились еще два более тяжеловесных и беспощадных слова: «раскулачивание» и «ссылка» (с. 20).

         Менялось многое и в городе. Примерно с 1926-1927 годов полупустой Петроград интенсивно превращался в перенаселенный Ленинград. Началось  «уплотнение». В нашу шестикомнатную квартиру одна за другой вселялись семьи с ордерами на площадь. И вскоре за нами остались только две комнаты. Каждый из новых жильцов устанавливал на кухне свой стол. Став центром, кухня превратилась в говорливое и шумное место, гле тугим огнем гудели примусы, чадили керосинки. Наша квартира стала коммунальной (с. 21).

         В 1927 году у меня появилась сестра, Галя. Спустя три года – еще одна сестра, Рената. В семье стало хлопотнее, теснее, но и уютнее. Вдруг мой папа исчез. Какой-то человек на улице «опознал» в нем царского офицера, и папу арестовали. Посадили его в тюрьму на Шпалерной.  Спустя несколько дней маме разрешили свидания; она брала с собой и меня. На выяснение ошибки ушло около месяца. После выхода из тюрьмы папа был переведен на другую работу. Вскоре он был направлен «на раскулачивание» в Сибирь. Из разговоров окружающих явствовало, что «классовая схватка» в деревнях перерастает в настоящее сражение: «кулаки убивают из-за угла, могут сжечь живьем». В самый разгар таких пугающих разговоров отец и уехал. Пробыл отец в Сибири около года и вернулся оттуда каким-то другим, совсем замкнувшимся. В те годы он жил сложной внутренней жизнью, разрываясь между велениями партийного долга и простой человечностью (с. 22).

         То и дело в родительских разговорах стало возникать слово «чистка». Вкус к доламыванию старого быта искал себе продолжение в новых формах разрушения (с. 23). В  1927 году я пошла в школу. Прежняя система обучения в тот период подвергалась пересмотру. Вводились новации: то один преподаватель должен быд вести все предметы («комплексная система»), то опробовался «бригадный метод», при котором спрашивали одного ученика, а отметки ставили всей бригаде: класс был разбит на несколько бригад. В класс приходили педологи, на какие-то доли секунды разворачивали перед нашими глазами цветные таблицы, пёстрые плакаты, рисунки с кольцами и треугольниками. По памяти мы должны были воспроизвести количество предметов, цвет, форму и расположение. Знаний я из этой школы вынесла немного. Больше, чем учителя, запомнились вожатые в юнгштурмовках (с. 24).

         Социальное положение отца тем временем заметно изменилось. Как сказали бы теперь, он «выпал из номенклатуры». По каким-то частным вопросам он имел особое мнение, часто его высказывал и стал «неудобным и неугодным». Тогда бытовало выражение «бросать на прорыв». Отца по партийной линии и стали «бросать» на хозяйственно-административную работу то в одно, то в другое место (с. 25). Всей семьей мы ездили с ним. Я открыла для себя мир книг и поглащала их одну за другой. Меня безмерно также волновала музыка – её я слушала по радио (с. 26). В 14 лет я пережила тяжелый душевный кризис. Думала о самоубийстве – жить было незачем. Но  в школе я числилась в лучших ученицах. Каждый год меня в школе выбирали или председателем отряда, или председателем класса. От мальчиков я получала записки с объяснениями в любви. Сама не влюблялась (с. 27).

         1 декабря 1934 года – день убийства С.М. Кирова – застало отца дома. Меня послали за газетой. На мои 14 лет пришлось реально задевшее сознание политическое убийство.  При вступлении в пионеры, произнося текст торжественного обещания: «Я, юный пионер Союза ССР, торжественно клянусь бороться за дело рабочего класса», я ощутила ужасный испуг и стыд. Тепрь, после убийства Кирова, на вопрос отца: «Ты готова вступить в комсомол?» - пылко и чистосердечно ответила: «Да!»  Готовность совершать полезное и  угодное Родине переполняла меня. В Василеостровском райкоме комсомола я без запинки ответила на вопросы о международном положении, назвала фамилии наркомов, и мне торжественно вручили комсомольский билет. В школе мы выпускали стенгазеты, клеили, рисовали, перепичывали, вывешивали. Вместе совершали экскурсии в музеи, прогулки по городу, останавливались у памятников, у мемориальных досок. Часто ходили в театр. После «Маскарада» Лермонтова я навсегда заболела театром (с. 28).

         На диспутах «О любви и дружбе» я отстаивала веру в великую любовь и великую дружбу. Как делегата меня стали посылать на районные и городские конференции. 7 ноября 1936 года стояла на трибуне и приветствовала городской парад и демонстрацию. Они закрепились в моей памяти как зримый образ мощи, согласного и радостного единства людей. Начались события в Испании. Мне очень понравились слова Долорес Ибарури «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». В Испанию уезжали мужчины-идеалы,  мужчины-герои. Я была влюбленаи в этих героев. Ленинградские семьи охотно разбирали смуглых ребятишек, прибывших из Испании. И это также было прекрасно, человечно и празднично. Да, все мы, живущие на земном шаре, - одна семья, победа  Народного фронта  не  за горами. Меня волновала мысль, что, оказывается, и сегодня, сейчас – а не только в легендарные времена Жанны д’Арк – можно совершать великие подвиги, геройски сражаться и погибать за идеалы свободы и (с. 29) братства.

         Газеты и радио были непререкаемым авторитетом. Вера в газету равнялась безаговорочной вере в Правду и Справедливость, а ими – и только ими – вымерялась жизнь. Впрочем, на безоблачное восприятие общественной жизни иногда наползал мглистый туман. Однажды в праздик самолет над городом сбрасывал листовки. Я подобрала и прочла: «И тот, кто сегодня не с нами, - тот против нас!». Слова резанули меня огульной недобротой (с. 30).

         Мне было уже 16 лет, когда в школе разрешили на вечерах танцевать. До этого запрещалось. А тут вдруг объявили, что на школьном вечере будут не только танцы, но и вовсе  - маскарад (с. 31). Но, - получилась ссора с папой, на маскарад он меня не пустил. Я вся была в слезах (с. 32) (с. 33). Когда-то папа стал пить. Почему?   Мама разъяснила, что у папы сейчас такая проклятая должность. Начальник строительства. Однажды папа поднял руку на маму, ударил её, на ходу выбросил из тарантаса. Я возненавидела его (с. 34-37). Вокруг по стране шли политические процессы. Однажды слово «враг» приблизилось к нашей семье: в Москве арестовали фронтового друга родителей. Отец был подавлен арестом друга. Мысль о том, что в разладе «с партией и народом» могут оказаться и мои родители, мне, понятно, в голову не приходила и не могла прийти (с. 38) (с. 39-41). В пятницу 22 ноября 1937 года узнала, что арестовали отца (с. 42). Телефонистка с папиной работы рассказала маме, как ночью пришли за папой, как делали обыск, как папа, по словам понятых, в несколько минут стал весь белый – поседел на глазах. Когда его уводили, сестренки бежали за ним до станции. Их отгоняли, но они все бежали за ним и плакали. Телефонистка подобрала их и до утра продержала у себя. Я вдруг поняла, почувствовала, как сильно я любила своего сурового, безупречно честного отца. Папу посадили 23 ноября 1937 года. Мы сразу оказались в полной изоляции (с. 43). Мы с мамой переехали в Ленинград.

Глава вторая. Со дня папиного ареста я стала именоваться «дочерью врага народа». Это была, так сказать, моя первая политическая кличка, полученная от Времени. В школе меня перестали вызывать на уроках. Буквально через пару недель после папиного ареста меня вызвали на бюро комсомольского комитета (с. 45). Мне сказали, что я должна публично отречься от отца – «врага народа». Я отказалась. Через несколько дней состоялось комсомолькое собрание. Мне опять преложили отречься от отца. Я отказалась. Лес рук. Из комсомола исключили (с. 46). На нервной почве у меня отнялись ноги. В наш дом вошла нужда.

         По приезде в Ленинград стали искать папу (с. 47) (с. 48). Он оказался в тюрьме на Шпалерной (с. 49) (с. 50-52).  Папу сослали в Магадан. На 10 лет. Без права переписки. Так порешила «тройка» (с. 53) (с. 54). Родственников осужденных из Ленинграда выселяли. На освобождавшиеся квартиры охотники находились тут же. Чаще всего это были следователи и работники НКВД. Нередко хорошая квартира сама по себе являлась прямым поводом для высылки семьи арестованных (с. 55). Со дня на день и мы  ожидали повестки на выселение (с. 56). В Магадане в лагере, где находился отец, все заключенные значились под номерами. На ночь бараки запирались на замок (с. 57). В стране никаких правовых норм вообще не существовало. В конце 1938 года меня вызвали в райком комсомола, где раньше отняли мой комсомольский билет. Теперь преложили забрать билет обратно (с. 58). Я отказалась забрать. Все вокруг сочли меня сумасшедшей. Но только согласие собственных чувств с собственными поступками давало мне ощущение правоты и свободы (то есть она руководствовалась чувственным абстрагированием и духовными ценностями, - МБЗ) (с. 59) (с. 60). После школы поступила в Первый государственный институт иностранных языков  (с. 61) (с. 62-77).

         Началась финская война (с. 77). И скоро кончилась (с. 78). Однажды чтец Яхонтов назначил  мне свидание. У Медного всадника. В 12 часов дня. Знакомство продолжилось (с. 79). Яхонтов оставлял мне билеты на свои концерты (с. 80). Уезжая в Москву, Яхонтов просил меня писать ему. Все вокруг меня считали очень красивой. Я готовилась к тому, что полюблю кого-то – красивого, умного, тонкого (с. 82). Предложения о замужестве сыпались со всех сторон.  Мама от горя и нищеты начала пить, продавая все вещи из дома (с. 83). Я не могла даже помыслить, что можно выйти замуж не любя (с. 84) (с. 85-91).

Глава третья.

И НА ЭТОМ Я ВЫНУЖДЕН РЕФЕРИРОВАНИЕ ПРЕРВАТЬ:  ТОЛЬКО ЧТО ПРИШЛО СООБЩЕНИЕ ПО ИНТЕРНЕТУ О ЗАКОНЕ ОБ АНТИРОССИЙСКОЙ ПРОПАГАНДЕ С СООТВЕТСТВУЮЩИМИ ЖЕСТОКИМИ НАКАЗАНИЯМИ. До встречи в  России завтра.